Лингвоментальный комплекс казачьего номадизма: обзор номадической культуры в песнях казаков Ставрополья и Кубани в конце XIX в.

Введение. Лингвоментальным комплексом в лингвистике принято называть сложившиеся языковые и песенные традиции, отражающие картину мира тех или иных народов. Главный представитель данного направления П. Верт считал, что в случае с языковыми общностями, проживающими в условиях фронтира, исследователю следует обращать внимание на: 1) актуализм — повседневные занятия общности; 2) природно-географический детерминизм; 3) особенности мифопоэзии и ризомы (совокупность традиций, обусловленных характером жизни общности в unus mundus) [14, c. 114].

Первоначально номадический актуализм кубанских казаков формировался в рамках военной повседневности в Кубанском казачьем войске. Различные поселения кубанцев еще до отделения Кубанской области от Ставропольской губернии управлялись кошевыми и куренными атаманами, а затем — наказными, которых назначал императорский двор. После того как Кубанская область была поделена на административные единицы — отделы, в их главе встали отдельские атаманы, которых назначал наказной. Можно сказать, что казачья управа оформилась именно под влиянием своеобразного «вождизма», авторитета атамана, образ которого актуализировал мифопоэтику повседневной жизни и религиозные концепты, свойственные для православной культуры.

Материалы и методы. Изучение данных фактов и явлений повседневности возможно с опорой на методы лингвистики, исторической науки и культурологии. В частности, следует выделить интроспективный метод, оппозиционный метод и метод компонентного анализа, наиболее важные в рамках природно-географического детерминизма. В данном случае следует обозначить следующее: для кубанских казаков была свойственна речная черта жилищной культуры, хотя мифопоэтика и особенности поведенческих стереотипов номадов предполагают образование поселений возле озер, стариц, болот, лиманов и некоторых других видов водоемов, включая скопления углубленных прудов. С другой стороны, притоки Кубани и пересыхающие летом болотистые речки, старицы с долей уверенности можно назвать фактором смешанной культуры образа жизни — и номадической, и георгиевской. Об этом свидетельствует и то, что изначально многие казачьи поселения Дикого поля в период генезиса протоказачьих общин расселялись как возле рек, так и возле озер. В третьей четверти XIV — начале XV в. жилищная культура казачества была обусловлена необходимостью содержать огромное поголовье скота и важностью развития казачьих кошей на территориях, где могло не быть рек, но располагалось множество озер или имелась длинная старица [13].

Добыча питьевой воды на Кубани в XIX в. имела общие черты с тем, как общины Дикого поля добывали воду, поселившись вблизи рек и озер. Главным способом получения питьевой воды оставалась очистка через песок и гравий (в таре проделывали несколько отверстий, простилали тканью, а сверху насыпали в два слоя мелкий гравий и песок, закрепляя тару на ветке и подставляя другую крупную тару, так неочищенная вода переливалась через край и не попадала в водоприемник). Вторым способом была фильтрация в яме под водоемом, то что в современности называется «земляной помпой». Для этого недалеко от имеющегося водоема с неочищенной водой вырывали яму ниже уровня воды, вскоре в этой яме скапливалась отфильтрованная почвой вода. Казаки собирали питьевую воду через шерстяные сетки, стараясь не поднять заодно муть и песок со дна [7].

Сбор воды являлся важной частью досуга, иногда — способом его насыщения и расширения социального пространства, создания позитивного эмоционального фона: «Пошел казак с ситом по воду, у мальца на поводу» [3, c. 402]. Существовали и другие способы. Например: вбивая деревянные колышки в землю, казаки натягивали обработанную шкуру крупного животного или большой кусок ткани, создавая конструкцию наподобие современного тента. Таким образом, дождевая вода стекала в тару. При наличии в соседстве с поселением леса можно было обматывать голени мягкой тканью, собирая росу, или надевать большую сумку на ветку с листьями, плотно завязывая и получая конденсированную жидкость [3, c. 406].

Данные способы не переставали быть актуальными и в XIX в., хотя близость к Черному и Азовскому морям значительно облегчила процесс добычи воды, сделав более примитивные способы неактуальными. С другой стороны, казаки с уровнем достатка ниже среднего, не имея возможности закупать питьевую воду, вполне регулярно пользовались приведенными способами добычи воды, характерными в большей степени для номадической культуры, так как среди землепашцев были более распространены несколько иные способы.

Так или иначе, гидрографика и сакрализация водных ресурсов играли огромную роль в витальном аспекте, при формировании первичных культурных черт, социально-экономических отношений между казачьими общинами и актуализировали на уровне коллективного бессознательного принятие номадического актуализма. Внешние природно-графические и морфологические характеристики рек и водоемов способствовали возникновению особых потребностей в мифосложении и создании собственных, уникальных песенных традиций [4, c. 7].

Результаты исследования. Географические концепты и ценностные аттракторы «свободы» и «воли» не имели тесной взаимосвязи, но вполне были актуальными в семейной жизни и бытовых мотивах. Внутреннее убранство и в XIX в. вполне было свойственно для природы номадики, хотя и претерпело значительные изменения под влиянием православной культуры [4, c. 9].

В рамках этнолингвистики можно привести такой пример: восприятие концепта «огонь» и отношение к «огню» не выходило за пределы концептуализации огня-очага в unus mundus. В виде денотата огонь олицетворял семейный уют и преданность вере (в самом широком смысле), а в виде позитивного коннотата — отождествлялся с надежным жилищем и уверенностью в завтрашнем дне. Другой пример связан с денотатом и коннотатом «реки»: функции культурного концепта, переносящиеся с одного слова на другое в виде метафоры, раскрывая таким образом ценностную основу исходного кода [5].

Особенности мышления и картины мира казаков, отражения природы на языковое сознание можно проследить в фольклоре. Приведем отрывок из песенной традиции начала XIX в.:

Головы не преклоняешь,

Конь ты мой ретивый,

С седоком как вихорь,

Как вихорь ты летаешь,

Увези меня домой,

На родной-то стороне

Всяк уютней и спокойней

Ой, на родной-то стороне…

Вот он дом, за чистым полем,

Весь пылает и сияет,

За семейным очагом

Сядем, вспомним о былом

О Рассеюшке споем,

Баско светит солнце,

Баско льется и река за склоном,

Пусть прольется песня следом…

[9, c. 113]

Жилищная черта номадизма казаков-кубанцев XIX в. ближе всего была к номадической культуре кавказских и закавказских горцев, а больше всего походила на актуализм соседних племен. В действительности, номадический образ жизни казаков, номадов по своей природе, которые обладали поистине огромными территориями для расселения, но не желали усиленно возделывать землю, так как уже имели большое поголовье скота, а также пространства для выпаса, напоминал то, как кочевые племена Ставрополья (ногайцы, калмыки) организовывали жизнь на специально выделенной дли них «Территории кочующих народов» [8, c. 189].

Например, ногайцы получили земли вполне пригодные для обработки и развития пахотных навыков, но остановились только на скотоводстве и малых формах огородничества. Этого не хватало для того чтобы сельскохозяйственное производство могло обеспечить продовольствием все семьи, поэтому ногайцы часто вынуждены были работать на казаков. И, надо сказать, что между казаками и ногайцами никогда не возникало комплиментарности, несмотря на этнические и языковые различия. Если же ногайцы устраивали набеги, то его подавляли с меньшей агрессией и давлением на местное население. Ногайцы предпочитали равнины, степи и полустепи, имели опыт жизни на лугах, а потому часто сотрудничали с казаками в организации таких промыслов как луговодство и лесоводство. Опасные соседи и негативный опыт переселенческой политики привели к табуированию у ногайцев жилищной культуры оседлого типа [8, c. 196].

Меновая черта в песнях кубанских казаков была обусловлена характером устойчивых социальных связях и легкости ведения торговой политики на разных уровнях организации общины и общества. Культурная интеграция казачества и крестьянства ясно давала понять, что отношение двух социальных групп к приобретению новых социальных концептов, связанных со статусом или престижем, и социальных притязаний было диаметрально противоположным. Крестьяне никогда не стремились получить выгоду сверх необходимости, сверх того, что могло стать благом для семьи или общины. Мен и торговля в утилитарной перспективе казаков вызывали споры и противоречия, а торговые отношения выражались в повседневной необходимости и расширялись в соответствии с личной выгодой и нуждой в получении нового статуса [1].

Косари косять, витэр повивае,

Видна удова з богачом розмовляе.

Богачу — богачу, я тэбэ давно бачу,

Нэ сватай моей дочкы, бо коров нэ маю.

В нейи коровы — то чорнийи бровы,

В нэйи овэчки — ласкови словэчкы…

[1, c. 117]

Казачий образ жизни в аспекте социальных связей и торговли полностью совпадал с тем образом жизни, который мы наблюдаем у ногайцев. Даже казаки-ставропольцы во многих бытовых, семейных и культурных аспектах были ближе к ногайцам, но не к крестьянам; исключением можно назвать только беднейший слой и разночинцев, тех, кто утратил наиболее значимые культурные концепты.

Люлька моя пэньковая з вэчэра курылась,

Поставыв я на полыцю, впала та й розбылась.

Люлька моя пэньковая, як тэбэ нажиты,

Ой пиду я по базарю, по люльци тужиты.

На базари дивка ловка пшоно продавала,

Вона ж мини молодому люльку сторгувала…

[1, c. 270]

Хозяйственная черта номадизма являлась отражением дифференциации социальных слоев Кубанской области, проходившей не только интенсивно, но и деструктивно: способ добиться нового статуса, удовлетворить свои социальные потребности и притязания часто приводил к тому, что казаки «разлагали» представление о земле как о подлинной форме социального и экономического блага [11, c. 9].

При отсутствии нужды на получение прав на земельные участки, казаки-номады потеряли чувство сопричастности к культу земли и культу предков, по крайней мере на уровне коллективного бессознательного [11, c. 3].

В XIX в., как свидетельствуют некоторые песни и сборники стихов, на Кубани культ предков существовал в измененном виде, формализованном и противоречивом вследствие вливания религиозных концептов православной культуры, которая диктовала сравнение труда на земле с тяжким бременем — грехом, доставшимся от предков. С другой стороны, наиболее устойчивые языческие, арианские традиции и комплексы верований, актуализированные расселением староверов, предписывали восприятие пахотных участков как даров земли-кормилицы, а целины как сакрализированных ассоциатов концепта «земли» в мифопоэтике восточных славян.

В условиях крайне высокой урожайности плодородных полос Прикубанской низменности процессы сакрализации и идеализации можно назвать вполне закономерными и оправданными. Диахронически изменение отношения к земле у казаков-кубанцев произошло только 28 января 1918 г., когда была провозглашена Кубанская народная республика [10].

И все-таки, дихотомия между скотоводством и земледелием не позволяла актуализировать новые аксиоформы даже с учетом богатой валерной основы, заложенной принципами славянского мировосприятия. Особая сплоченность и чувство сопричастности кубанских казаков — это те факторы, которые отдалили их от занятия земледелием и приблизили к скотоводству и рыболовству, тем промыслам, которые более подходили под военную повседневность и позволяли раскрыть агонизм. Если крестьяне коллективным трудом, неторопливым и размеренным, добивались высоких показателей в области сельскохозяйственного производства, то у казаков доминировал соревновательный дух (кто раньше выпасет скот, кто больше наловит рыбы и пр.) [12, c. 74].

Казачий круг уважал военные заслуги и добываемые трофеи, данный фактор развил в казаках индивидуализм, стремление к независимости. Сплоченность поддерживалась агонизмом и не вредила развитию индивидуальных акторских культурных черт [12, c. 95].

Проще всего будет раскрыть агонизм казаков Кубанской области и Ставропольской губернии на примере песен «Зажурылысъ чорноморци» и «С утра день до вечеру» [1].

Зажурылысъ чорноморци,

Шо нигдэ прожиты,

Найихала Московщина,

Выганяе з хаты.

Ой, годи вам, чорноморци,

Худобу плодыты.

Ой, час — пора вам, чорноморци,

Йты на Кубань житы.

Идуть наши чорноморци

Та й нэ оглядаються.

Оглянуться в ридный край –

Слизьмы умываються…

[1, c. 39]

Первая песня была сочинена на Кубани в процессе соревнования между кубанцами и черноморцами, переселившимися на Кубань. Агонизм здесь актуализирован за счет простого соревнования — кто сможет в короткий срок выпасти большего скота (куб. бал. «худобы»). Интересным фактом является и то, что обычно соревнования между казаками не подкреплялись спором, как, например, соревнования между офицерами, расселившимися вдоль Ставрополья и Кубанской области в начале XX в. [2].

Во второй песне показан агонизм между ставропольскими казаками села Ногутского Александровского уезда, бытовая песня с лирическими элементами актуализирует агрессивный спор, но сразу после выделения негативного коннотата, спор в интенции автора тут же сменяется на концепты смеховой культуры, возникает мотив плясовой песни:

С утра день до вечеру,

Выпасали мы овец,

Баско гордо, баско рьяно,

Во село Ногутском.

Ишо позаспорили

Аж повздорили да,

Кто больше выпасет,

Тот и молодец,

Ой, кто больше выпасет,

Тот и молодец…

[4, c. 62]

Военная, героическая черта номадизма является главной при рассмотрении номадической культуры казачества в целом, она же является и самой спорной, так как специфика военной повседневности кубанцев и казаков-ставропольцев во взаимосвязи с воинской ментальностью была обусловлена внешним фактором, а не внутренним. Данный факт может сделать анализ героической черты односторонним. Впрочем, если связывать воинскую ментальность с «деловой жилкой», присущей для кубанского казачества еще в начале XVIII в., то становится более ясна тяга кубанцев к военным трофеям, а также характерная черта военных навыков, берущих начало не столько в храбрости и самоотрешенности, сколько в смекалке и хитрости (это может указывать и на утилитарную перспективу как таковую, заметно выделяющуюся на фоне перспективы донской группы) [6, c. 3].

Семейная и бытовая черты номадизма были искажены влиянием православной культуры (в том виде, в котором она была распространена среди казаков). Влияние традиций, ритуальной части обрядов и культурных универсалий донского казачества заметно преобразили номадизм кубанцев, выделившихся из единой этнокультурной среды казачества. С другой стороны, по сравнению с казаками-ставропольцами, номадизм семейной жизни еще сохранял природу номадики. Хотя из соотношения того, сколько различных казачьих и крестьянских групп повлияли на формирование ментальности и языкового сознания, культурной основы всех казачьих общин и станиц Ставрополья к концу XIX в., не стоит удивляться тому, что номадическая культура не находила постоянного отражения в семейной повседневности [6, c. 5].

В какой-то момент казаки-ставропольцы даже стали приобретать синкретические элементы комплекса народных верований горских племен (но не тех, которых можно было бы отнести к номадам), это сильно ударило по утилитарной перспективе и номадизму в целом. С другой стороны, влияние множества социальных связей с ногайцами относительно спасало прорастающие ризомы, даже если созревающие плоды могли в итоге оказаться гибридными [7, c. 11].

Как во тереме, как у нас,

Как во тереме высоком,

Там столы стояли,

Столы новые — дубовые,

Так ли у нагайца в хате

Скатерти разостланы?

Так ли бутылочки расставлены?

Так ли стаканчики поставлены?

О чем речь пойдет, о том не знаю,

Ой, нагаец, мы затеем,

Мы затеем жизнь степную!

Опостылел дом родной,

То-то я печалюсь и тоскую…

[9, c. 103]

Ногайцы, если судить по культуре, языку и образу жизни и мышления, сохранили более «чистую» природу номадики, чем кубанцы и тем более ставропольские казаки, но так или иначе их модель номадизма была совершенно иной, они не переставали восприниматься как инокультурные феномены в глазах всего казачества южнорусских станиц в целом. При этом гомеостаз и гиперсимволизм некоторых ногайских племен скорее интересовали казаков, чем настораживали.

Как считал Л.А. Якоби, именно поэтому лингвист может полагать, что соседство с ногайцами поддерживало в песнях казаков-ставропольцев структурные элементы номадизма, формальные ризомы, но не развивало функции номадической культуры в фольклоре, так как и традиции, и обычаи стихосложения, и многие песни казачья часть населения Ставропольской губернии заимствовала либо у кубанцев, либо у черноморцев, а новый фольклор создавали, как правило, бывшие богатые и зажиточные крестьяне, перешедшие в казачье сословие (об этом можно судить, как минимум, по языковым индикаторам (лексемам, лексам, морфемам, морфам, алломорфам, концептам, дискурсам, синтагмам и т.д.), присущим для кубанской балачки или говору казаков Ставрополья) [11, c. 4].

Обсуждение и заключение. Итак, определяя лингвоментальный комплекс казаков-номадов, можно заключить, что следствием вливания в окрестные территории новых языковых доминант, этнических и культурных идиоформ стало то, что кубанцы отвергли крестьянский быт, образ жизни и мышления противились проникновению георгиевской культуры в казачью среду, несмотря на то что нуждались в крестьянах как в бесплатной, или, по крайней мере, в дешевой рабочей силе. Противоречивая политика начальников и губернаторов Кубанской области только сыграла на руку тем богатым семьям, которые выступали против расселения невойсковых сословий на территории Кубани. Они считали, что крестьяне должны сохранить за собой роль земледельцев, и это касалось, в первую очередь, иногородних, беженцев и мигрантов.

Песенно-обрядовая черта таким образом является двойственной по многим аспектам: фольклор, который сложился в языковом пространстве Кубани и Ставрополья в исследуемый период, пронизывали и природа номадики и георгиевская культура. Locus topicus — линия истечения, и, безусловно, данная проблема заслуживает отдельного и немеждисциплинарного исследования.

Тот лингвоментальный комплекс, который мы наблюдаем в Ставропольской губернии, совершенно иной: казаки относительно легко приняли крестьян и даже активно сотрудничали с ними, оказав поддержку при переходе в казачье сословие. На Ставрополье в конце XIX в. начали складываться особые культурные и языковые песенные традиции, для которых был характерен синтез номадики казаков и земледельческой культуры крестьян-землепашцев.